Дед Митрич похоронил свою жену.
Как-то буднично и обыденно, словно давно и много раз он это делал.
Маняша давно уже хворала, последние две недели почти перестала есть и практически не выходила во двор. И Митрич, как себя не корил, как не отгонял эти мысли, давно проигрывал этот печальный ритуал.
Как первым кинет мягкой землицы на гроб, но не в изголовье, а к ногам. Как нальёт поминальные сто грамм и половинку крестом выльет на свежий холмик. Да, так устроена Россия - без водки, свадьба не свадьба, похороны не похороны и пьют у нас даже с покойниками.
Вот и он, выпьет последний раз со своей второй половинкой, смахнёт одинокую слезинку с глаза и тихо побредёт с Витюшей, с сыном, домой.
Должен Витенька успеть, должен...
Так и получилось. Вот только Виктор приехал не в последний момент, как думалось, и с сердца спали какие-то обручи, и Митричу стало спокойнее и умиротворённее, и сразу на всё происходящее он стал смотреть как будто со стороны.
Он своей Марии даже завидовал - всё чин-чином, проводили в последний путь, хоть народу и немного - деревня осенью практически вымирает, но все кому надо быть - были.
Братья Костровы и баба Маня с бабкой Прасковьей. И даже берёзка склонилась над могилкой, такая, как надо, какой хотела видеть с собой рядом, супружница - лёгкая и тонкая, как Мария в девичестве.
"Осень", - думал Митрич,- «Обязательно должна прижиться».
И вот идут они с Витюшей, с сынком, неторопливо с деревенского кладбища, тихо шурша осенними палыми листьями, вздыхая прозрачный, холодеющий воздух.
Негромко разговаривают, и хочется вздохнуть этого прелого, чистейшего воздуха с неуловимыми запахами речной воды посильнее, всей грудью, а не может - жжёт в грудине, задыхается. Переволновался всё же. Как не крути под восемьдесят уже и самому.
- Ох, сынок, чует моё сердце, скоро второй раз придётся приезжать.
- Ну, батя, ты даешь... Повремени!- басит Витюша, сминая очередную сигарету с красивым ,«загранишным» золотым ободком.
Сын, чёрным остроносым ботинком , мягко вдавливая в ржаво-чёрный суглинок одинокий длинный фильтр, берёт отца под локоток.
- Поживи ещё с десяточек лет. Уж больно накладно добираться до вашего Кузьмино из мегаполиса...
"Да у меня сейчас здесь больше друзей, чем осталось там, в деревне!» - устало подумал Митрич, окинув взглядом притихший погост.
Он хотел заехать подзатыльник Витьке, за какой-то «мегаполис», за «загранишную» сигарету, закопанную в кладбищенскую землю, но опять кольнуло под сердцем, да уже и к дому подошли, стоящему в начале деревни, у шоссе.
Шоссе, далеко не Всесоюзного значения, но зато с названием «Кузьмино», на белом жестяном табло, прямо около дома Митрича.
Свой дом Дмитрий Дмитриевич Кузьмин любил. Любил прохладные сени жарким летом, тёплую русскую печь морозными вечерами. И даже покосившийся колодец (некому уже давно ни чинить, ни чистить) выдавал всегда чистую, «сладкую» воду.
Войдя в хату, продолжил прерванный разговор: - Десяток лет тебе не обещаю, а вот через годик милости прошу, приезжай, дай Бог на ногах буду. Накопишь за год деньжат, и снова посетишь и мать, и меня, и наше Кузьмино! - сделав ударение на последнем слове, отчеканил Митрич. И добавил глуховато откашлявшись: - Если вспомнишь где наше Кузьмино.
- Вспомню, вспомню. Захолустье это… - даже не улыбнулся сынок.
- За последние тридцать лет пяток раз был, не больше, можешь и не найти – проворчал Дмитрий Дмитриевич, пододвигая поближе к сыну, банку со сметаной.
- Пора мне, батя. Далеко до станции добираться. Как бы на поезд не опоздать.- Заторопился Витя, опрокинул семидесятиграммовый стаканчик самогонки и с хрустом разжевал солёный огурчик.
- Вот, картошечки возьми, своей, домашней, где такую ещё купишь?- Сам сегодня утром копал.Заскорузлыми пальцами, под ногтями которых застрял чёрный траур, явно уже не только утренний, а и давно въевшийся, Митрич торопливо завязывал мешочек с картошкой и чесноком.
- Батя, ну не повезу я через пол Европы мешок картошки! У нас сейчас в магазинах всего навалом! У нас же ме-га-по-лис!- снисходительно пояснил сын.
Однако трёхлитровую банку самогонки взял. В городе такой не купить. Экзотика…
Пыль уже давно осела после «Пазика», а Митрич всё смотрел вслед, как будто ждал возвращения, если и не сына, так автобуса…
Вечером долго и неприкаянно ходил по хате, о чём-то сам с собой разговаривая. Потом подмёл пол, подумал, намочил тряпку и хорошенько его вымыл. Аж в пот бросило, ну не любил он мыть пол, хоть тресни!
Потом присел на кровать, взял кусочек сахара, обильно смочил его валерьянкой. Бросил под язык и притих, равнодушно смотря на пустынное шоссе.
Через пару минут встал, засуетился, бормоча что-то себе под нос. Зашёл в сарай,недолго погромыхал в темноте жестяными банками и, оглядываясь по сторонам, вышел через калитку на шоссе.
Сделав дело, зашёл в хату, надел чистое нательное бельё, перекрестился и не как всегда, охая и кряхтя, а тихо и спокойно лёг в холодную постель.
Посмотрел в «красный угол», на зажженную лампадку, где рядом, на полочке стоял стаканчик водки, с куском хлеба поверх и чёрно-белое фото девушки, весело подмигивающей ему из послевоенных годов.
И стало ему спокойно и благостно. В пламени лампадки увидел он далёкий, сверкающий огнями мегаполис, с сыном посредине, а чуть с краю, с виноватой улыбкой Мария, протягивала ему руку, как будто для того, чтобы он посмотрел на обручальное кольцо, надетое давным-давно на тонкие , натруженные руки.
- Куда он теперь денется? - умиротворённо подумал Митрич.- Теперь обязательно найдёт. Сынок, сын…
А на шоссе, рядом с домом Дмитрия Дмитриевича, одиноко стоял белый щит с чёрным названием населённого пункта - «Кузьмино», с тщательно закрашенной последней буквой и небольшой стрелкой, указывающей то ли на ближайший дом, то ли на деревенское кладбище.
Свежие комментарии