«Пива там не было, зато был лимонад, и голые тёти…»

К коллективизму меня приучали с детства.

«Нехватка укрепляет хватку! – объяснял папа, цапая очередного продавца за горло. – Борьба закаляет характер!».
Любимым его занятием было вешать и перевешивать.
«Продавцы недовешивают, – учил он, – их надо вешать, и перевешивать!».
Очереди были папиной стихией. Он в них родился, возмужал, принял присягу, зачал меня и брата.
— В городе жить скучно, – растолковывал нам отец. – Иногда там даже бывает горячая вода. А где ещё ощутишь чувство локтя, как не в бане?

В баню мы ходили каждую неделю.
— Зачем? – нюнил я. – У меня же нет вшей!
— Там возьмём! – успокаивал папа.
Он брал всё, везде и с боем. Доставшееся бескровно презирал.
— Но я не хочу в баню!
— Нас туда послала партия! – восклицал отец, и мы шли.
Партию я любил.

Собирались мы, как в поход — мыло, мочалки, веники, полотенца, тюки с чистым бельём, мешки для грязного. Зимой это было особенно мучительно.
— Всё собрала?! – кричал отец.
— Всё! — отвечала мать.
Она стояла у пустого шкафа, в измождении опустив руки.
— Ну, тогда присядем на дорожку.

Затем, меня волокли на санках, прихватив верёвками.
— Сиди, не ёрзай! – перекрикивая ветер, требовал отец.
И я не ёрзал.
— Не дыши морозным воздухом!
Не дышал.
Слева проплывал забор. Впереди скрипели папины валенки. Сверху порошил снег.

Предбанник кишел голым нетрезвым людом.
«Пиво завезли, – поигрывая желваками, цедил отец. — Будем брать!».
И начинался штурм.
Гигиена доставалась нам нелегко. Шайки, скамейки, краны – за всё это приходилось бороться.
Зачем партия послала нас баню, я не понимал.
Одевал меня папа непоследовательно, но плотно. Трусы поверх колготок, штанишки поверх свитера, платок поверх шапки. Не шагнуть, не шевельнуться.
— Не потей! – кричал он дорогой.
А я потел.
— Партия ошибается, – хныкал я маме, – в бане плохо. Там пьяные дяди харкают.
И мама пообещала брать меня с собой.

С женской баней — партия не прогадала.
Пива там не было, зато был лимонад, и голые тёти. И то и другое я полюбил мгновенно. Даже ненавистная мне воспитательница без одежды выглядела гораздо приветливей. А врачиху, в чьих руках мне всегда мерещился шприц, даже захотелось немедленно потереть. Я подошёл к ней с мочалкой, и спросил: «Хотите?». А она рассмеялась.

— Сегодня пойдём в баню?! – спросил я маму на следующий день.
— Через неделю, – невозмутимо ответила она.
— А как же партия?! – возмутился я.
Но мама не отступила.

Приближая выходные, я обрывал листки календаря дважды на день, но раньше субботы они всё равно не наступали.
Скоро в женской бане я стал любимцем, освоился, и уже смело расхаживал по залу с мочалкой. За моё внимание боролись.
«Эй, малец, меня не потрёшь?!» – смеялись заливисто.
А мне хватало одного лишь скользкого взгляда.
— Не, вон ту хочу! — направлялся я к особо понравившейся. И отказа не принимал.
Однако женщины всё же вели себя со мной скованно. Я это чувствовал.

— Ну, как было в бане? – подмигивал мне папа.
— Нормально, – отвечал я, — сегодня трёх тёр.
Папа завидовал.

Но вот однажды, когда я открывал взболтанный лимонад «Буратино» об угол каменной скамьи, в глаз мне засветила пробка. Удар оказался настолько мощным, что упав на спину, я заверещал. Ко мне бросились. Обступили. Врачиха даже присела на корточки…
«Права была партия, — подумал я, — голые тёти совсем не похожи на голых дядь!».
И единственно зрячий, и необычайно расширившийся глаз меня выдал.
Тёти насторожились.
Напрасно я потом бросал себе пробку в лицо, напрасно разыгрывал падения. Меня не обступали. Я их спугнул.

— Всё. С собой брать его больше не могу! — шепталась мама с папой на кухне. – Если бы ты видел, как он смотрит!..
Я подслушивал за дверью, и сердце моё сжималось.
— Ему всего пять, – заступился за меня отец. – Он ещё ничего не понимает.
— Я ещё ничего не понимаю! – выкрикнул я из-за двери.
И меня пригласили.
— Хочу с мамой, – захлюпал я носом.
— Почему? – строго спросил папа.
– Тёти добрые. Они меня любят.
— Видишь, — повеселел он, — ребёнок ещё маленький.
— Да, маленький, – кивнул я. – И смотреть там нечего. У них же там ничего. Вообще — ничего!
От вспомнившегося «ничего» взгляд мой внезапно остекленел.
В итоге, от женской бани меня отлучили.

— Не хочу ходить с папой! – делился я горем со своим старшим братом.
— Так, поломай ногу, – советовал тот. – А лучше обварись.

Последующие визиты в баню стали для отца настоящим испытанием. Я поскальзывался на мыле, лез в пар, рвался к красному крану. Однако папа был начеку.
— Тогда заработай ангину! – подсказывал опытный брат.
И я стал пожирать снег и дышать морозным воздухом, отчего ягодицы мои горели, а жар всё не наступал.
Впрочем, за голых тёть стоило бороться.

– Витя, вшей есть? — в отчаянном порыве обратился я однажды к согруппнику.
И Витя утвердительно шмыгнул носом. У него было.
— Дай. Очень надо.
Витя был вшивым, но не жадным.
Весь день мы бодались, тёрлись макушками, делились гребешком…
И к вечеру зачесалось.

— А у меня вши! – похвастался я.
И мама осела.
— У ребёнка педикулёз!!! – взревела она так, что осел я.
— Какой педиклёз?! – захлопал ресницами.
— Золотой! Полная голова гнид! Так ты его моешь?!!
Под обвинениями папа мгновенно сник.
«Ножницы, мыло, керосин, и уксус!» – зычно гаркнула мама.
— Я педиклёза не просил, — взревел я. — Только — вшей. Это Витька напутал!
Но за скрежетом ножниц меня уже не было слышно.
Мама причитала, мыльно-керосиновая эмульсия жгла, уксусные ополаскивания щипали. Я выл, стоя на коленях перед ведром, и клялся:
— Никогда! Больше никогда не буду смотреть на голых тётене-е-ек!!!!
В общем, клятвы — вещь ненадёжная.